алексей хетагуров

 

один поляк

 

Посвящается памяти Сергея Сосинского

 

                                                                                                   Там, за далью непогоды,

                                                                                                   Есть блаженная страна,

                                                                                                   Не темнеют неба своды,

                                                                                                   Не проходит тишина.

 

                                                                                                   Но туда выносят волны

                                                                                                  Только сильного душой!…

                                                                                                  Смело, братья! Бурей полный,

                                                                                                   Прям и крепок парус мой.      

 

                                                                                                                       Н.Языков. 1829.

 

 

 

Шел 1957-й год. В Москве с помпой и ажиотажем проходил VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Новые поколения уже не ведают, что это за действо такое, оно сгинуло вместе с коммунистической системой. А тогда, в атмосфере глухой изоляции от внешнего мира и незыблемого “железного занавеса” оно было лучом света во мгле. Москвичи могли свободно общаться с людьми всех рас и национальностей. Многие, особенно дети, впервые увидели чернокожих,  с восторгом таращили на них глаза, что-то кричали и тыкали пальцами. Особым успехом пользовались представители Чада и Камеруна: они были абсолютно черны, выделялись только белки глаз и белозубые улыбки.

Незабываемо была обставлена встреча неведомых пришельцев. Сотни тысяч москвичей с утра заняли все свободные места вдоль Садового кольца. Заранее объявили, что делегации поедут на машинах и проезжая часть должна быть свободной. Наконец под восторженные крики встречающих показались обыкновенные грузовики, плотно набитые людьми, и автобусы, из которых выглядывали радостные юные лица гостей – все махали руками, платками и косынками.

Особенно контрастно выглядели грубые кузова машин и стоявшие на них  девушки-японки,  густо напудренные, в нарядных кимоно и с замысловатыми прическами  – живые фарфоровые куколки, удивительно изящные и миниатюрные.  Они быстро обмахивались цветными веерами и ладошками приветствовали встречающих. Из окон автобусов улыбались очаровательные белокурые голландки в остроконечных чепчиках. Привлекали внимание многокрасочные индийцы, шикарные латиноамериканцы в огромных шляпах и расшитых куртках. Рослые красавцы-шотландцы в клетчатых юбках стройно маршировали, дули в экзотические волынки и, размахивая помпонами на длинных веревках, с грохотом били ими в огромные барабаны – зрелище впечатляющее.

Большинство делегаций было в национальных костюмах, которые у всех народов нарядны и праздничны. На этом пестром фоне выделялась черная униформа и экзотические головные уборы с черными перьями, как оказалось, представителей польских шахтеров.

Диссонансом празднику был автобус с молодыми людьми в военной форме, они прятались за шторками и вяло отвечали на приветствия. Это были бывшие  солдаты госбезопасности, чудом выжившие после расстрела во время венгерской революции 1956 года. Снимки казни облетели весь мир: они  закрывались от пуль ладонями. Фотографии  меня тогда потрясли, ужасно жалко было перепуганных мальчишек-солдат, и я рад был увидеть уцелевших. Пережитое не изгладилось с их лиц – они грустно смотрели на ликующую толпу.

Но этот автобус был исключением. Не передать той радостной атмосферы сотен тысяч людей, собравшихся  вдруг со всей планеты на небольшом отрезке старой Москвы – на Садовом кольце. Ни до того, ни после не приходилось мне видеть сразу столько счастливых лиц – только почти через тридцать лет, в 1991 году, когда ликующий народ снес символ тоталитаризма: несуразно-длинный, похожий на шуруп шляпкой вниз, памятник Дзержинскому, уродовавший Лубянскую площадь. И опять парадокс истории: “железного Феликса” – поляка – демонтировал народный депутат Станкевич – тоже поляк. Именно он организовал технику, чтобы махина не подавила людей и не пробила туннель метро, так как памятник хотели просто сбросить. Но это уже совсем другая история, хотя  тоже не без участия поляков.

Тогда гостеприимные, наивные и неизбалованные москвичи после трудных лет послевоенной жизни увидели, как красочна и прекрасна семья народов, как все нужны друг другу – если тут и была замешана политика, то кто о ней тогда думал! Ведь фестиваль призывал к миру, а что может быть дороже него. Как бы сейчас  мы не относились к рухнувшей системе, но тот фестиваль остался в памяти и на многое открыл глаза так называемым “советским людям”.

Я, например, увидел идеал женской красоты. Девушка-кореянка в национальном костюме медленно пересекала площадь. Ее лицо было совершенством линий и пропорций: персиковый цвет лица, большие раскосые глаза, рот и нос будто выточены искуснейшим мастером, в пышных волосах – цветок. Она проплыла мимо меня, а я долго ошалело смотрел ей вслед, стоя столбом. Говорят, что самые красивые женщины встречаются в Корее. Может, и правда. Но как подумаю, что едят они моих любимых собак, так лучше и не надо той красоты!

В Москве проходили конкурсы, встречи, концерты, выставки и другие официальные мероприятия, контролируемые и направляемые коммунистической партией. Но появилась и своя теневая сфера общения без посредников: обмены значками, медалями, монетами, марками и сувенирами. Понавезли их в огромных количествах. Чего там только ни было! Например, автору этих строк итальянец пытался “впарить” массивную медаль с изображением тупорылого господина с бульдожьей челюстью – как оказалось, Муссолини. Какое отношение покойный дуче имел к коммунистическому фестивалю – загадка  итальянской души.

Менялись московские мальчишки с иностранцами и друг с другом по несколько раз, полностью обновляя свои коллекции. Так, у меня были собраны интересные медали, которые пошли в обмен на значки, потом сгинули и значки – все это активно перепродавалось, и торговые операции проходили в течение нескольких дней. Наиболее деловые “молодые дарования” занимались фарцовкой, то есть скупкой одежды и обуви у “студентов”, которые прихватили это добро чемоданами в бедную и плохо одетую Москву. То, что предлагали они, разительно отличалось от выставленного в витринах магазинов,  и предложение нашло спрос.

Однажды, увлеченный друзьями, я участвовал в такой сделке на каком-то чердаке около Театра оперетты. Сюжет был вполне опереточный: немолодой толстый “студент”, озираясь, ворошил чемодан,  тряс тряпками, стучал туфлями и очень боялся “жандармов” (которые прекратили свое существование еще в 1917 году). На вырученные за значки деньги я был решительно настроен что-нибудь  купить в подарок собственной матери, ибо свеж был в памяти ее рассказ о том, как в молодые годы она сшила себе платье из бумазейного мешка, который был получен ею на работе по распределению в эпоху славного военного коммунизма. Платье из мешка ей шила столбовая дворянка, бывшая выпускница Смольного института и, естественно, “лишенка” – то есть лишенная права работать на государственной службе. Вот и приходилось ей подрабатывать шитьем, которому, видимо, хорошо обучали в институте благородных девиц. Портниха-искусница “голубых кровей” сшила платье на диво. И  моя с черными кудрями и синими глазами юная прекрасная мама  гордо пошла в нем на работу, вызывая зависть сослуживцев, ибо подобный вид туалета трудно было приобрести в то время: в ходу были куртки, юбки и красные косынки, прекрасно сочетавшиеся с гневно вскинутой рукой и победным воплем “Даешь!”. Мама от рождения была стройной и хрупкой, поэтому “мешок-платье” оказался ей даже просторным.

В результате недолгих торгов  я купил шелковую с кружевами комбинацию – просто роскошь по тем временам! Довольный, я принес ее матери, за что сразу получил основательный нагоняй и требование дать клятву никогда в подобных сделках не участвовать. Комбинация была принята. На этом и закончились мои коммерческие способности, потом они как-то совсем потускнели.

Все эти обменно-торговые дела проходили на так называемых “плешках”, коих было две: одна – полууголовная – находилась на лестничной площадке перед центральным телеграфом, другая – в сквере у Большого театра. На первой  – фарцовочной “плешке” – крутились какие-то темные личности и ярко накрашенные девицы. Там набиралась опыта та молодая поросль, потомки которой стали теперь героями осточертевших сериалов и хозяевами жизни. Другая “плешка”, значково-сувенирная, была веселее, да и товар весь на виду: прикреплен к пиджакам и рубашкам – смотри, выбирай, меняйся. Если не хватало своей фактуры, то в руках держали тряпицы с прикрепленными значками и брелоками. Контингент в основном тут был мальчишеский, но попадались и взрослые, даже пожилые люди. Все уже более или менее знали друг друга в лицо и ходили туда, как на работу.

Я ежедневно дефилировал от одной “плешки” к другой, благо времени было много: шли летние каникулы. Везде имел знакомых, все было ново, особенно у телеграфа, где вершились дела нешуточные. Многие мои друзья, добрые и хорошие ребята, начав  там свои нехитрые финансовые операции, втянулись в них, стали фарцовщиками, валютчиками, спекулянтами и быстро куда-то пропали. 

интереснее было у Большого театра: сквер был всегда забит до отказа, товар переходил из рук в руки и народ был интернациональный.  Иностранцы со своими значками и сувенирами приходили именно сюда. Мое внимание часто привлекал высокий худой сутулый мужчина средних лет в сером потертом пиджаке и такого же цвета кепке “блином”. Он каждый день что-то искал, выспрашивал, выменивал и толкался среди нас, мальчишек.

Однажды приятель подозвал меня к кучке ребят, которые о чем-то совещались: “Хочешь повеселиться?  Тут есть один поляк, он все время рассказывает про Польшу и говорит, что скоро туда поедет. Спроси его, посмеемся!” Всей компанией мы двинулись к скамейке, на которой сидел, как оказалось, тот самый усталый и плохо одетый человек. Он был один и о чем-то размышлял. Мы подошли к нему и завели разговор о значках. У него было невыразительное лицо, серые глубоко посаженные глаза, утиный нос, высокие выпирающие скулы;  светлые жидкие волосы выбивались из-под кепки. Держался он скромно, речь была интеллигентная и с нами, довольно нахальными мальчишками, вежливая и доброжелательная.

Наконец я не удержался и снисходительно спросил: “А говорят, Вы поляк? Собираетесь уехать в Польшу?”  И вместе со всей компанией приготовился к веселому представлению. Он тут же оживился и,  то ли не видя, то ли не желая замечать насмешки, стал говорить, что он действительно поляк и собирается в Польшу, обязательно туда поедет, а сейчас готовит документы, бумаги и так далее. Вот кончится фестиваль, и он вплотную этим займется. Уже недолго осталось ждать.

Я смотрел на него, и мне стало совсем не смешно. Это некрасивое лицо преобразилось, глаза наполнились внутренним светом. Ни нас, ни Большого театра не было перед ним – в глазах его стоял Эдем, Земля Обетованная, он видел родную, зовущую и неведомую для нас Польшу! Он стал рассказывать, что давно уже хочет уехать туда, и скоро,  скоро это произойдет. Какая это прекрасная страна, какие там замечательные люди и как там все хорошо!

Его рассказ по тем временам действительно мог показаться смешным: как можно было обычному человеку уехать в другую страну, когда и по своей-то передвигались с оглядкой? Надо было регистрироваться, прописываться; сельскому населению не выдавались паспорта –  чтобы сидели на месте и работали в колхозах. Писать письма за границу (и ждать ответа) было бесполезно – они не доходили. А Польша еще со времен Российской империи считалась мятежной и неблагонадежной, оттуда веял ветер свободы. Даже в школе учителя многозначительно подчеркивали, что там сохранен частный сектор и нет колхозов!

Тогда же, на уроках истории, меня восхитила храбрость повстанцев Тадеуша Костюшко – “косинеров” – которые с косами в руках шли на пушки фельдмаршала Суворова. Потом их правнуки повторили подвиг атакой польской кавалерии на немецкие танки. Там  – косы, а тут – сабли против пушек. Эта польская удаль дорогого стоит! Кто-то скажет: безрассудство! Но такими “безрассудствами” мужает нация.  Такие “безрассудства” остаются в веках – как битва при Фермопилах. Надо отдать должное, в то время советская историография всегда брала сторону революционеров, потому и запомнились мне “косинеры”.

Поездка в Польшу приравнивалась к поездке в капиталистическую страну. И как этот тихий  скромный человек собирался уехать туда? На что рассчитывал? Ребята притихли, кто-то пытался посмеяться, но не был поддержан, остальные, видимо, слушали это не в первый раз и потихоньку разошлись. Я остался с ним один и не мог надивиться перемене, слушал, не отрываясь. Как и каким образом он попал в Россию? Родился здесь или был привезен в детстве? Мне было неловко спрашивать его об этом.  Речь его была чистая, без акцента, говор московский. Как я понял, жил он раньше в Сибири, а в Москву попал “по лимиту” и работал на заводе.  “Лимитчики”  – это была особая категория граждан: из-за нехватки рабочей силы их набирали в провинции на стройки, заводы и фабрики, давали им временное жилье и прописку, которая спустя десятилетия становилась постоянной. Жили они в общежитиях или в комнатах коммуналок, выделенных предприятиями, на которых они работали.

Такое же жилье было и у моего незнакомца. Свою комнату он превратил в маленькую Польшу. Там были собраны книги, открытки, значки, марки, медали, сувениры и все, что было связано с недосягаемой родиной. Была даже большая карта, по которой он совершал походы и путешествия. Жил он один – родители то ли умерли, то ли остались в Сибири. Семьи и друзей у него не было. Все свободное время он отдавал своей единственной и всепоглощающей любви – Польше.

Его обмены с иностранцами шли очень успешно, так как он приносил внушительные и красочные значки разных ударников труда. Эмалевые, из толстого металла, они смотрелись, как ордена.  На них были изображены силуэты рабочих в касках, лопаты, отбойные молотки и другие атрибуты ударного труда советского человека. У иностранцев они шли нарасхват, а нам он отдавал их даром. Но эти изображения смотрели на нас со всех плакатов и стендов наглядной агитации и порядком надоели. Некоторые брали их только для обмена.

На заводе ему поручили значки уничтожить: пустить под пресс, как устаревшие,  но часть наиболее красочных он пожалел и оставил. Теперь они пригодились для обмена.  Не обернулось ли это впоследствии для него большой бедой?  Однажды шпик, который каждый день сновал среди нас, выхватил у парня такой значок и стал допытываться, откуда тот его взял. На оборотной стороне был выбит номер, и такой значок приравнивался к правительственной награде. Никто поляка не выдал, но шпик значок отобрал и сказал, что разберется.

Мы сидели с поляком одни на скамейке, вечерняя мгла съела сквер и немногочисленных менял. Спешить было некуда. Перед нами весело плескался фонтан, а сверху  грозно нависала квадрига с фасада Большого театра. Я невольно увлекся его рассказами о Польше, об этой неведомой и необыкновенной стране. В те времена она была так же далека от меня, как какой-нибудь Мадагаскар, и ничто не предвещало мне когда-либо увидеть ее.

Коснулся он и злободневной для нас, мальчишек, “женской” темы. Но, в отличие от потрепанных мужиков-похабников, отиравшихся среди нас и терроризировавших наши уши нахрапистой сексуальной вонью, не говорил ничего скабрезного. Просто он был холост и мечтал  жениться на польке. “Вы не знаете, какие это женщины! Таких здесь нет!” – он смотрел куда-то вдаль, усмехался и кивал головой.  Он-то их, конечно, увидит, а вы?  Ну, что тут поделаешь! Они прекрасные хозяйки и необыкновенно хороши собой. Это действительно было похоже на правду – девушки в польской делегации были как на подбор.

Но особенно меня восхитил рассказ о возрождении уничтоженной во время войны Варшавы: как поляки восстанавливают ее древний облик, строят заново разрушенные дворцы, замки, костелы; целые улицы и площади появляются из небытия! Разоренная, понесшая огромные жертвы страна заново создает свою историю, свое прошлое. Наверное, единственный пример в мировой истории, когда на пустырях строятся не новые кварталы, а возрождаются старые. Слушать это было тем более удивительно, что в родной вполне благополучной Москве сносились ценнейшие, прекрасно сохранившиеся памятники архитектуры, тысячи их были уничтожены безвозвратно.

Эти “подвиги” власть снимала на кинопленку в назидание потомству. Сейчас мы можем видеть эти жуткие кадры кинохроники 30-х годов. Скрупулезно, не без гордости зафиксированы взрывы и разрушения церквей, соборов, снос старинных кварталов столицы. Сцены, достойные продолжить серию офортов Франциско Гойи – “Капричос”: кощунники роются в мощах святых, а комсомольцы, ряженые в чертей с рогами, лупят крестами по голове ряженого же попа! А чего стоит фильм, где толстомордые мужики в буденовках  и долгополых шинелях, взявшись за руки, кружат медленный хоровод вокруг огромного костра, а в нем –  иконы! Сквозь бушующее пламя смотрят на нас Спаситель, Богородица, Святой Николай…

Сотни тысяч бесценных творений ума и рук человеческих сгорели в таких кострах, были изрублены в щепки. Этот вандализм страшнее сжигания книг. Тираж можно восстановить. Иконы же не вернуть никогда. Святая икона – душа народа, а душа праведная ни в каком огне не горит.  Сколько еще страна будет расплачиваться за эти святотатства, одному Богу известно. Покаяния не было.

А Первопрестольной и сегодня не повезло. Теперь без огласки и всяких “генеральных планов” ее сносят нувориши. Взамен домов-памятников, как грибы, растут новоделы-муляжи или уродливые стекляшки, которые можно встретить в любой китайской или  американской  дыре.

Той душной летней ночью мы долго еще сидели в опустевшем сквере, а он все рассказывал и рассказывал. Помню, меня удивило, что в социалистической Польше можно свободно ходить в церковь, слушать и смотреть религиозные передачи. Время было хрущевское, и власть снова с остервенением набросилась на верующих. “Кукурузник” даже прилюдно пообещал “похоронить последнего попа”. Опять начали снова закрывать и рушить церкви (но будем справедливы: делал он и добрые дела: так, этот фестиваль проводился по его инициативе).

Мой незнакомец говорил уже как бы сам для себя, переживая что-то личное. Пора было уходить, транспорт заканчивал свою работу. Поляк встрепенулся словно ото сна и заторопился домой, так как жил где-то далеко на окраине. Мы распрощались, и каждый заспешил в свою сторону. Я так и не узнал его имени.

Фестиваль необратимо подходил к концу. Наступил день его закрытия, который не обошелся для меня без приключений. Церемония закрытия должна была проходить на стадионе в Лужниках, сопровождаться карнавалом и театрализованным представлением. Через центральные улицы на стадион шла кавалькада грузовиков с огромными фигурами разных литературных героев. Они были вырезаны из фанеры и закреплены на специальных платформах. Я стоял на Тверской, и мне приглянулся Дон-Кихот. Когда грузовик  оказался рядом, я быстро уцепился за платформу и, взобравшись по конструкции, оседлал кабальеро, надеясь таким образом “зайцем” попасть на стадион.

Известно, что дурной пример – заразителен, и я это почувствовал довольно быстро. За платформу стали цепляться новые люди. Мне приходилось забираться все выше и выше. Вскоре идальго облепили со всех  сторон. Какой-то парень просто повис на моих ногах. Машины, миновав Манежную площадь, наддали ходу – и тут неожиданно конструкция со страшным треском развалилась! Мистика? Но “рыцарю печального образа” и здесь не повезло. Он рассыпался на части – единственный литературный герой из всей кавалькады.

Машины остановились. Как говорится, дуракам – везет: мой добрый ангел-хранитель с высоты двухэтажного дома благополучно посадил меня “на пятую точку”, так что я ничего не почувствовал и не сразу понял, что же произошло. Вокруг лежали люди, многие без сознания. Поднялась суета, приехали машины скорой помощи, появились санитары с носилками. Я же в полном недоумении наблюдал за происходящим – на мне не было ни ссадины, ни царапины, ни ушиба.

Окончание фестиваля получилось грустным. Настроение было не праздничным,  перед глазами так и стоял тот чистенький красивый – с пышной шапкой каштановых волос – паренек в нарядном костюмчике, что висел у меня на ногах. Спустя мгновение он лежал на асфальте с разбитой головой…  Какая уж тут церемония закрытия. Человек  предполагает –  Бог располагает.  Телевизора у нас не было, и как проходило закрытие, я так и не увидел.

“Плешка” у Большого театра доживала последние дни. Среди редеющей толпы я еще видел порой худую сутулую фигуру своего незнакомца. Но все было уже не то: обмен был хилый, да и милиция стала разгонять эти незаконные сборища. Загребли в отделение и меня, вызвали отца. Отчитали, правда, вполне беззлобно: “Фестиваль закончился и нечего шляться без дела!” Отпустили с миром.  Все снова погрузилось в серую скуку с хвастливой трескотней и бесконечными угрозами в адрес стран империализма, чьи дети еще несколько дней назад так радовали москвичей своими юными, открытыми лицами. Плохо верилось теперь в их реакционность и милитаризм. Приподнятый было железный занавес опустился. На этот раз надолго.

Поляка я больше не видел.

Прошли десятилетия. Все поменялось в нашей жизни. Когда-то неведомая для меня Польша стала почти своей.  Появились  близкие друзья в Варшаве. Среди них – личность вполне легендарная: польский Гаврош, мальчишкой участвовавший в Варшавском восстании (в отличие от прототипа, он собирал не патроны, а гранаты). Любимая крестница стала полонисткой и говорит по-польски так же, как по-русски, и даже написала книгу о польском поэте Казимеже Бродзиньском – наверное, и в самой Польше мало кому известном! Моя теща, добрая и простая русская женщина, так любила  полонез Огиньского “Прощание с родиной”, что завещала похоронить себя под эту мелодию, что и было выполнено. Светлая ей память! Сейчас этот полонез часто можно слышать почему-то в московском метро от уличных музыкантов, и каждый раз набегают слезы от проникновенных аккордов.

Любовь к Польше и всему польскому доходила порой до абсурда: один мой приятель так свихнулся на прекрасных полячках, что выучил польский язык и по несколько раз в год ездил в Польшу, заведя там огромное количество знакомств. После каждой поездки восторгам не было конца. Но, как говорила мудрая Анна Ахматова, “нет ничего скучнее, чем слушать рассказ о чужом романе”. Приятель – таки женился на польке, но – к счастью для нее – брак оказался недолгим.

Однако, любовь приятеля к Польше объяснялась не только романтическими чувствами, но и вполне практическими причинами: вопреки пословице “курица не птица, Польша не заграница” Польша была для нас именно вожделенной заграницей и польские товары прельщали своим несоветским видом и качеством. Польская  косметика, одежда, бижутерия – все это привозилось в Москву и распродавалось по знакомым. Сами поляки не гнушались подобным промыслом: все тот же приятель ехал однажды в лифте столичной гостиницы  со знаменитым польским актером, известным героем сериала-боевика, любимцем московских домохозяек и мальчишек. Наш друг смотрел на “звезду” с благоговением, как вдруг “герой” на ломаном русском языке предложил ему купить  зонтик!  Приятель струсил.

Сам я неоднократно проезжал по этой стране, утопающей в яблоневых и вишневых садах, которые пышно цветут в мае. Около каждой деревни меня встречал крест, украшенный цветами, или образ Девы Марии с мерцающей в ночи лампадой – маленьким маяком добра и света бесчисленным путникам. Вдоль дорог на столбах я видел большие косматые гнезда с аистами. Однажды издали с удивлением наблюдал солидного господина в черном костюме и белой рубашке. Он важно и неспешно обходил по краю небольшое поле с какими-то посадками, вокруг был лес. Ходил долго. “Какой аккуратный и культурный народ,  – думал я,  – даже на сельские работы надевают костюмы. Вот она, Европа!” “Наверное, агроном!” –  осенило меня. Когда джентльмен приблизился, я разглядел  аиста!

Поляки оказались приветливыми и хлебосольными людьми. На первой же автозаправке или в мотеле радушные хозяйки до отвала накормят вас домашней едой. Варшавянки запомнились своими веселыми быстрыми глазами и необыкновенной женственностью.

Увидел я и возрожденную Варшаву, ее дворцы, замки, костелы, “Старо място” с добродушными извозчиками  и сонными лошадьми. За прошедшие десятилетия отстроенные фасады домов обтерлись,  облупились, потускнели, и только глаз очень вредного туриста уличит  варшавян в так называемом “новоделе”. Церкви, переполненные верующими, ухоженные кладбища и парки – все, о чем я когда-то слышал от моего незнакомца, довелось мне увидеть собственными глазами.

В Варшаве было мне “одно виденье, непостижимое уму”: проезжая город – уже на выезде – и глядя в окно автобуса,  я встретился взглядом с девушкой-подростком, сидящей в инвалидной коляске, которую толкала, видимо, ее мама. Девушка весело смеялась и приветливо махала рукой. Вокруг никого не было. Через минуту скрылся город и исчезла широкая улыбка девушки, которую я помню и сейчас.

Спустя две недели я возвращался обратно и опять ехал через Варшаву.  Провел в ней день и к вечеру покидал полюбившийся город.  На окраине, выезжая из него, последнее, что я видел,  опять была девушка в инвалидной коляске, которую быстро везла пожилая женщина. Девушка была хороша собой, с тонкими благородными чертами лица; ее “долгие” темные волосы развевались волнами по ветру. Вся она была устремлена куда-то вперед, смотрела печально и напряженно. Вокруг опять не было ни души. Сцена повторилась с точностью до мелочей. Что это было? Простое совпадение? Вряд ли. Я в них не верю. Символ Варшавы – Сирена – странная девушка без ног, с рыбьим хвостом и мечом в руке. Мне кажется, это она приветливо поздоровалась и грустно попрощалась со мной.

Каждой стране, в которой пришлось побывать, я мысленно давал определение: Германия – ладно скроенная и крепко сшитая; Франция – прекрасная; Италия – чудная; Чехия – ласковая и добрая. А Польша? Милая – другого слова не подберешь. Много там нашего несуразного славянского, а потому понятного и близкого. С Польши начинаем мы прикасаться к “священным камням Европы”. И потому каждый раз, переезжая по мосту Вислу, я радуюсь встрече. А первое доброе чувство к этой стране заронил в те далекие 50-е годы один поляк.

…Плоская затертая кепка, утиный нос, худое скуластое лицо, а в глазах – Эдем, Земля Обетованная, Блаженная страна –  Польша. Увидел ли он ее?

Москва, 2004